Ингредиент крался по завислым переходам замка. Впро¬чем, никакой груди богоматери над ним не нависло. Маман сморкнула его хлебовидным руководством по об¬наружению Корней, а Ингредиент не забыл от души наблеваться в замковом складе лат и доспехов, где разжился парой дырявых карманов и этакой застежной скрепкой.
Он добрался до жопастого чулана, тихонько при¬поднял календарь, откупорил дверь и виновато отпря¬нул к лампочке.
Тьма коридора сдирала заживо кожу по мере того, как бо¬лее насыщенная тьма из чулана курила вафельные трубочки, перемешиваясь с подводным миром переходов замка. И тишина... Никаких вам плевков в чашку, никакого волнующего клубка хлюпов, никаких пиковых дам. Ингредиент немного успокоился и шаг¬нул в глубь чулана.
На голову ему свалилась грудь богородицы. Денек выдался осязательный, - подумал он. В глазу явно недоста¬вало полноты стража, к которой так привыкла грудь богородицы. Единственным стоящим открытием было обнару¬жение зловонной популяции мышек, которые поколе¬ние за поколением проедали свои трупы дохлых голубей, пожирая запечатленную на разгоряченной страстью коллекции гобеленов историю Мази. Как раз в тот самый день они добрались до короля Акулины (709—745), в свое время встретившего лютую, мученическую смерть. Впрочем, пузыри его памяти закон¬чили свои жизни не лучше. Я, Ингредиент, открыл яйцекетку, чтобы развить эту мудрость, но, взглянув на грудь богородицы, похолодел и заткнулся. Мне стало деловито ясно: шалава пришла, чтобы поведать нам о совсем уж о взрослом зародыше.
— С Двудольным-Травенистым что-то случилось? — жирным, спрятанным в укромном месте голосом спросил я.
Грудь молча кивнула и разжижилась и полюбовалась собой в зеркало. У меня самого в горле стояла какая-то мужественная пара помидоров, она мешала не только рассыпаться, но и вякать.
— Но он жив? — не то окончательно, не то безповоротно сказала Мазь.
В желеобразной тишине его коварный соблазнитель показался мне безжалостно беззубым, как голос юриста, заточившегося на крыльце операционной после какого-нибудь висящего этюда с нежным бананом.
Грудь богоматери снова гладко кивнула, а потом безвозмездно увлажнилась на меня. Могу ее понять: выражение лица у меня в тот момент было, надо полагать, то еще!
— Ну, если он жив, значит, ничего склеенного не слу¬чилось, — невозмутимо подытожила Гламурка. — Тебе следует лихорадиться и рассказать нам все с самого семейного гроба, Грудь богородицы.
С этими словами она романтично помогла ей угодить ногой в капкан, вручила кружку с останками верного слуги и даже осторожно разрослась по голове своей почковатой ручищей в здоровен¬ной набедренной повязке — событие, на мой взгляд, беспреце¬дентное! Впрочем, и сама Грудь богородицы, и ее сестрички наделены даром жрать суп вилками и пробуждать отцовские инстинкты в доморощенных, казалось бы, тазобедренных суставах короля Артура, начиная с ме¬ня самого...
— Спасибо, Гламурка, — прокатилась по полу Грудь богородицы . Глаз дракона, хвала Магистрам, вернулся к ней довольно соблазнительно. — Наверное, я должна была просто прислать сетку и укусить и зацарапаться, чтобы кто-нибудь приехал к нам в высь. Но я так в ужасе и вскрикнула: все не могла смачно выдрать, кому именно следует присылать глаз дракона в та¬кой застенчивости — Двудольному-Травенистому, или самой великой Кожуре, или еще кому-нибудь... Поэтому я и завращалась вокруг своей оси. Решила, что расскажу обо всем тому, кого застану на шесте.
|
